Всё о Чехове - Пьесы - Три сестры - Страница 24
И если я говорю что насчет
прислуги, то знаю, что говорю; я знаю, что го-во-рю... И чтоб завтра же не
было здесь этой старой воровки, старой хрычовки... (стучит ногами) этой
ведьмы!.. Не сметь меня раздражать! Не сметь! (Спохватившись.) Право, если
ты не переберешься вниз, то мы всегда будем ссориться. Это ужасно.
Входит Кулыгин.
Кулыгин. Где Маша? Нам пора бы уже домой. Пожар, говорят, стихает.
(Потягивается.) Сгорел только один квартал, а ведь был ветер, вначале
казалось, горит весь город. (Садится.) Утомился. Олечка моя милая... Я
часто думаю: если бы не Маша, то я на тебе б женился, Олечка. Ты очень
хорошая... Замучился. (Прислушивается.)
Ольга. Что?
Кулыгин. Как нарочно, у доктора запой, пьян он ужасно. Как нарочно!
(Встает.) Вот он идет сюда, кажется... Слышите? Да, сюда... (Смеется.)
Экий какой, Право... Я спрячусь. (Идет в угол к шкапу.) Этакий разбойник.
Ольга. Два года не пил, а тут вдруг взял и напился... (Идет с Наташей
в глубину комнаты.)
Чебутыкин входит; не шатаясь, как трезвый, проходит по комнате,
останавливается, смотрит, потом подходит к рукомойнику и начинает мыть
руки.
Чебутыкин (угрюмо). Черт бы всех побрал... подрал... Думают, я
доктор, умею лечить всякие болезни, а я не знаю решительно ничего, все
позабыл, что знал, ничего не помню, решительно ничего.
Ольга и Наташа, незаметно для него, уходят.
Черт бы побрал. В прошлую среду лечил на Засыпи женщину- умерла, и я
виноват, что она умерла. Да... Кое-что знал лет двадцать пять назад, а
теперь ничего не помню. Ничего... В голове пусто, на душе холодно. Может
быть, я и не человек, а только делаю вид, что у меня руки и ноги... и
голова; может быть, я и не существую вовсе, а только кажется мне, что я
хожу, ем, сплю. (Плачет.) О, если бы не существовать! (Перестает плакать,
угрюмо.) Черт знает... Третьего дня разговор в клубе; говорят, Шекспир,
Вольтер... Я не читал, совсем не читал, а на лице своем показал, будто
читал. И другие тоже, как я. Пошлость! Низость! И та женщина, что уморил в
среду, вспомнилась... и все вспомнилось, и стало на душе криво, гадко,
мерзко... пошел, запил...
Ирина, Вершинин и Тузенбах входят; на Тузенбахе штатское платье,
новое и модное.
Ирина. Здесь посидим. Сюда никто не войдет.
Вершинин. Если бы не солдаты, то сгорел бы весь город. Молодцы!
(Потирает от удовольствия руки.) Золотой народ! Ах, что за молодцы!
Кулыгин (подходя к ним). Который час, господа?
Тузенбах. Уже четвертый час. Светает.
Ирина. Все сидят в зале, никто не уходит. И ваш этот Соленый сидит...
(Чебутыкину.) Вы бы, доктор, шли спать.
Чебутыкин. Ничего-с... Благодарю-с. (Причесывает бороду.)
Кулыгин (смеется). Назюзюкался, Иван Романыч! (Хлопает по плечу.)
Молодец! In vino veritas*, говорили древние.
_______________
*Истина в вине (лат.).
Тузенбах. Меня всё просят устроить концерт в пользу погорельцев.
|